#Раскольников@top_chtivo
Десять тысяч над Атлантикой
Наш самолет падает.
Чья это ошибка? Пилота, диспетчера или халатная проверка железной птицы до полета?
Это уже неважно.
Наш самолет падает, пассажиры судорожно молятся, стюардессы и стюарды крикливо пытаются навести порядок в салоне. Кто-то кричит, кто-то молчит, дрожащими руками вцепившись в подлокотник. Я вышел в начало самолета, выгнал какого-то человека из бизнес-класса и уселся на его место. В соседнем ряду, мужчина в костюме пил дорогой виски из горла.
— Хочешь? — он обратился ко мне, — всё время таскал с собой, дожидаясь того самого момента. И вот, настал, наконец. Глупо!
Я отказался. Спокойно достал сигарету, закурил. Пожарная тревога уже давно не слышна — от криков приелись громкие звуки. Мы в десяти тысячах над Атлантикой, левый двигатель горит, испуская искры и потоки пламени, оставляя за собой ленивые всполохи черного, едкого дыма. Снова раздается голос капитана корабля, просящий сохранять спокойствие.
Покойники просят покойников сохранять спокойствие.
***
— И стихи твои — ненавижу! — она бросила в меня увесистый томик, — убирайся прочь! Как же ты мне надоел!
Я меланхолично собрал свои вещи, нацепил наушники и вышел из дома. Петербургское лето тут же обдало меня теплым, летним, моросящем дождем. Небо куталось в сизые тучи, солнце пряталось за домами, и на душе было так легко и свободно!
— Двадцать лет напропалую я отдал этой женщине, Слав, — я опрокинул в себя тяжелую стопку водки.
— Дурак ты, Миша, — ответил бармен, на автомате протирающий стойку и пустые стаканы, — сколько сюда ходишь, столько же я раз тебе и говорил бросить её.
— Зато счастливый, — ответил я, улыбаясь и смотря в лицо собеседнику.
— Счастливый? Сколько ты из-за её загонов страдал? — пристально посмотрел на меня бармен.
— Я рассказывал тебе историю про Блока и его жену, Менделееву? — я протянул пустую стопку Славе.
— Шесть раз, Михаил.
— Значит, расскажу ещё раз.
***
— Мам, я прилечу скоро. Да, взял билеты… Нет, не беспокойся. Да, с ней я расстался. Нет. Нет, мам нет. Всё, скоро буду. Люблю тебя… Да что может случиться? Не переживай, пожалуйста, мама. Всё. Целую!
Я переслушивал запись нашего последнего разговора с мамой вот уже третий раз. Работа у меня такая — профессиональные привычки записывать всё и каждое. Юрист высшего разряда… Немилосердно трясущийся самолет судорожно кидало из стороны в сторону. Интересно, что в новостях покажут? Скажут, разбился самолет, утонул, никто не выжил. И опознавать будут по татуировкам — за то время, пока нас найдут, доставят до суши, тела сгниют, распухнут, посинеют и станут неузнаваемыми.
Я быстро накидал на коленке завещание, отправил смс-ки всем родным и выключил телефон — не хотел слушать заунывные крики и стоны. Интернета на такой высоте не было, лишь тоненькая связующая линия сотовой связи.
Я сидел и смотрел меланхолично в окно. Смерть меня не пугала. Ещё в 90-х, когда только начинал юридическую карьеру, и пистолет у виска успел почувствовать, и прикосновения берцов к внутренним органам. В те годы больница становилась вторым домом, а с врачами-реаниматологами за ручку здоровался. Теперь уже через три года будет второй десяток лет двадцать первому веку: никаких тебе рэкетиров, никаких бандитов среди белого дня. С одной стороны, скучно, с другой — хорошо.
Интересно, что она скажет? Сорвался, улетел через сутки из Питера, с собой — только необходимые вещи, да то единственное, за что держусь — сборник своих стихотворений. Я стал заложником родительских мечтаний, а с детства хотел стать литератором. Но разве так себя прокормишь? Стране нужны были тогда толковые юристы, прошлая смена вымирала как вид — хоть и нужная профессия была, но чрезвычайно опасная.
“Здравствуй, мама, наш самолет падает,
Мы в десяти тысячах над Атлантикой, а они просят “без паники”.
На самом деле, наблюдать за этим — одно удовольствие,
Покойники просят покойников сохранять спокойствие”.
***
— Так вот, слушай, Слав. Работа у тебя такая — слушать. Менделеева была Музой Блока, и в первую брачную ночь она вышла из спальни заплаканной, с охрипшим голосом. Он не мог прикоснуться к ней, потому что Муза — это святыня.
— Боже, Миша, тебе уже тридцать седьмой год пошел, а ты всё ещё играешь в эти сказочки, — бармен покачал головой, — никогда не пойму этих литераторов.
— Для кого-то, это неимоверно важно, — я нащупал в кармане заветный томик, — а иначе, зачем жить?
— Жить… почему бы тебе просто не жить, как все? В твоём возрасте уже поздновато искать смысл в этой жизни.
— А я и не ищу. Я давно уже нашел его. Мой смысл в том, чтобы оставить после себя хоть что-то… Сократ говорил, что любовь — это путь к бессмертию. И что любовь делится на два типа — физическая и духовная. Ну так вот… Пока в венах твоих детей бурлит твоя кровь — тебя не забудут. Пока твоё имя оттеснено на форзацах книг — тебя не забудут. А любовь к Искусству — это мой смысл.
— И чего же ты добился своими поступками?
Я промолчал, стискивая в руках маленькую книжицу.
***
Послать на три буквы начальника — какая же святая и желанная мечта! Ещё в начале карьеры мне прочили быстрый рост по служебной лестнице, но лень и приступы творческих истерик сводили на нет всё трудолюбие и желание лезть к верхам. Так и получалось — несостоявшийся поэт с маленькой буквы, блестящий юрист, зарывающий возможности и дороги в землю.
“Я падаю, мама, никого не осталось,
Сквозь быт и бабло, в счастливую старость.
Я падаю, мама, но в небе, как прежде
Светит звезда, словно символ надежды”.
А что делать дальше? Жизнь моя… Чего я достоин? Кем стал я в итоге? Кажется, только перед ликом неизбежной смерти открывается истинная картина мира, и вот, я сижу и курю, хоть и бросал месяцами. Жить по правилам, вести здоровый образ жизни, быть вежливым и терпеть насмешки невоспитанных верхов… Так глупо.
“Помнишь, как в детстве ты пела?
Надежда — мой компас и награда за смелость”.
Я достал блокнот и начал записывать строки, которые приходили ко мне на ум. Мимо меня пробежала женщина в изодранной одежде, следом за ней гнался мужчина.
Я подумал о том, что перед неизбежным концом, люди всегда становятся собой. Слетают привычки, воспитанность, манеры. Обнажается само сущее, то, что так долго сидело внутри, но пряталось, скрываемое и подавляемое окружением. И действительно — уже незачем больше опираться на мнение окружающих, уже незачем думать о том, что будет завтра.
Ведь уже через пять минут никто ничего не скажет.
А за окном стремительно приближались облака, и вот показалось далекое море. Оно бушевало, искрилось и игралось волнами, притягивало глубиной и спокойствием. Конец неизбежен. Хоть я уже как второй десяток лет привык к этому, легкая дрожь пробегает по рукам, и что-то зовущее сосет под ложечкой.
***
— Дорогая, сегодня двадцать лет, как мы вместе, — я пришел домой, стягивая пальто, аккуратно придерживая тортик руками, — я хочу это отметить.
Алиса сидела на кухне, спрятав лицо в ладонях. Я подошел к любимой и осторожно потряс её за плечо.
— Двадцать лет. Ты только подумай. Двадцать лет, — она откинулась на спинку стула и отрешенно посмотрела на меня, — двадцать лет я потратила на тебя, мудака. Кем ты стал? Где тот человек, в которого я влюбилась без остатка двадцать лет назад? Где романтика, где ты, который спал с цветами под моим окном? Где, скажи, пожалуйста?
Я со вздохом встал на колени и уткнулся головой в ноги жены. Поднял взгляд и посмотрел в её глаза, в её усталое, измученное лицо.
— Ненавижу творческих. Ненавижу твои стихи. Ненавижу твою работу. Тебя ненавижу. Слышишь? Твои истерики, твой голос, твои шаги, твои…
Алиса закашлялась и разрыдалась. Я встал и мягко обнял жену. Светлые локоны упали ко мне на грудь, путаясь в моей щетине и слезах.
***
Вода всё ближе и ближе. Наверное, я должен сделать какие-то выводы. Понять, что жил неправильно… А как это — жить неправильно? А как это — жить правильно? Я всегда жил так, как хочу. Хотел, вернее. Оправдывая себя, что так надо и что сам выбрал такую судьбу. И стихи мои — это лишь сублимация.
Попытка доказать себе, что я хоть чего-нибудь стою.
Вода рядом.
Сто метров.
Пищащий звук.
Пятьдесят.
Непрерывное пищание.
Десять.
Вздох, резкая боль в груди. Крики.
— Он очнулся!
Вокруг меня толпятся доктора с удивленными лицами.
— Три года комы, — шепчет врач, сокрушенно качая головой, — а мы хотели уже отключать, — обращается он к другому доктору.
Я медленно поворачиваю голову в сторону.
За окном падает снег.
© Раскольников
